Российский журналист: Не хочу, чтобы День Победы ассоциировался с зелеными человечками

Статті

08.05.2014 18:02

Статті

9 мая был единственным днем, который связывал меня со страной, со всеми. И я готов был мириться и с официозом, и с георгиевскими лентами, не имеющими прямого отношения к символике победы. Но теперь что-то изменилось. И я знаю что.

Фото РИА Новости

9 мая был единственным днем, который связывал меня со страной, со всеми. И я готов был мириться и с официозом, и с георгиевскими лентами, не имеющими прямого отношения к символике победы. Но теперь что-то изменилось. И я знаю что.

Российский журналист Андрей Архангельский на «Ситибум» рассуждает о том, почему он больше не хочет делить праздник победы со многими своими соотечественниками.

Мой двоюродный дед, Евгений Владимирович Кудряшов, погиб в феврале 1943 года под Старой Руссой. Он был командиром отделения гвардейской воздушно-десантной дивизии. Впрочем, десантников бросали в прорыв как обычную пехоту, и вот он погиб в одной из таких бесчисленных атак. Мы ничего не знали о нем 60 лет. Из военного архива МО (Подольск) на запросы приходил стандартный ответ: «пропал без вести». Я даже познакомился с заведующим архива, офицером — он был очень вежлив, — «но что я могу сделать... миллионы дел... а тут пожилые женщины работают, представляете, сколько им нужно времени?..».

Конечно, представляю. 60 лет. Я сам разыскал деда, в 2009 году — с помощью электронной базы «ОБД Мемориал». Пришлось перерыть сотни личных дел. Сотни Кудряшовых. Выяснилось, что поисковая система не «видела» моего, потому что писарь в отчете о боевых потерях написал его отчество сокращенно, «Кудряшов Евгений Влад.». Я отыскал и братскую могилу, где он похоронен. Несуществующая уже деревня Сосновка, где-то между Ленинградом и Москвой, глава сельсовета оправдывалась: «Все никак не обновим ограду... Но к 9 мая, конечно, покрасим».

Чтобы добраться до могилы, нужно 30 минут прыгать по кочкам, по воде, в болотных сапогах. Другой дороги туда нет; не было, по крайней мере.

Другой мой двоюродный дед, Иван Никанорович Геросин, был танкистом. Он погиб в 1944 году под Тернополем. Он был механиком-водителем ИС-2. Советская власть высоко ценила водителей тяжелых танков, присваивая им офицерские звания — но, увы, выбраться из подбитого танка было почти невозможно. «Нет ничего страшнее смерти в горящем танке», — писал в воспоминаниях полковник Миндлин, командир полка, в котором служил мой дед. С помощью той же электронной базы «ОБД Мемориал» я отыскал и его. В тот день погибли пять экипажей. Напротив фамилий однополчан моего деда в графе «причина смерти» стоит «сгорел, сгорел, сгорел», и только напротив фамилии моего деда — «убит». Смерть на войне тоже бывает «везучая» и «невезучая»: моему деду «повезло» — от него хоть что-то осталось; от других не осталось ничего. Его могилу мне найти пока не удалось.

Брат моего деда по отцовской линии, рядовой Александр Васильевич Архангельский, погиб осенью 1942 года. Он был сыном репрессированного в 1937 году священника. Он погиб в незнаменитом, долгом, кровопролитном ржевском сражении, о котором был еще документальный фильм Алексея Пивоварова.

Мой родной дед, офицер, прошел войну от Сталинграда до Праги. После первых десяти дней боев на Тракторном заводе от их стрелковой бригады из 6 тысяч человек в живых осталось около двухсот.

На Смоленщине погиб мой прадед. Его повесили нацисты — за помощь партизанам. И сожгли всю деревню.

Его младший сын погиб после войны — подорвался на мине.

Еще десяток близких и дальних моих родственников погибли в оккупации.

Да, безусловно, я патриот. Да, безусловно, память о войне для меня — не пустой звук, и я храню эту память.

9 мая был тем единственным днем, который связывал меня со страной, со всеми. В этот день я готов был забыть все разногласия, все споры — ради общей памяти; ради этого я готов был терпеть весь официоз, все казенное косноязычие, которым сопровождается праздник; все эти концерты с участием звезд, которые переодевались в гимнастерки и кривлялись под фанеру. И всю эту «кашу из походных кухонь». И эти вклады «Победный» — под 11 процентов годовых.

Я готов был терпеть перекрытый с утра город, уставленный рамками металлоискателей, отгороженную от обычных людей Красную площадь. Почему город так тщательно охраняют от таких, как я — в день всенародного праздника, нашей общей победы? — эти вопросы уже не принято задавать, лучше об этом не думать.

Я готов был терпеть эти новые военные сериалы и фильмы по телевизору, в которых Сергей Безруков играет Сергея Безрукова. Терпеть эти слезливые и бездарные сюжеты, созданные бесчувственными людьми — сценаристами, продюсерами и прочими, — в которых нет ни грамма правды, реализма и таланта.

Я даже готов мириться с георгиевскими лентами — не имеющими прямого отношения к символике войны — а, скорее, к имперской идее, и уж точно не способными выражать какие-то глубинные смыслы и чувства. Но я готов был их принять — потому что, говорил я себе, людям нужны какие-то осязаемые символы, знаки, — им так проще выражать свои чувства, испытывать солидарность, чувствовать сострадание. Ради этого чувства единения, ради содержания — я готов был принять форму.

Сегодня что-то изменилось. Что-то безвозвратно ушло, и я впервые ничего не чувствую. Образовалась какая-то пропасть, черная дыра. Я знаю, отчего так.

Как выяснилось в последние месяцы, многие из моих соотечественников память о победе 1945-го понимают сегодня как право диктовать условия и вмешиваться в дела соседнего государства, называя его граждан «бандитами» и «хунтой».

«Фашистами» государственные СМИ почти официально называют теперь власть соседней страны, выбравшей другой политический путь. В моей стране приняты новые законы, которые, по сути, запрещают размышлять, думать об истории, о войне самостоятельно.

Георгиевская лента стала теперь отличительным знаком непонятных, неизвестных мне людей. Они часто вооружены автоматическим оружием, они захватывают здания, они берут заложников. Я не понимаю их целей. Возможно, они вправе. Только какое это теперь имеет отношение к Победе?..

Я не могу с прежним чувством слушать «Марш славянки» и «Священную войну» — их присвоили себе те, кого принято называть милитаристами.

Нам 69 лет твердили, особенно в этот день: мы — гуманисты, мы вернули миру мир, война не должна повториться.

Спустя 69 лет я вижу нечто поразительное — я вижу, и во множестве, людей, которые хотят, чтобы война повторилась.

Государственное ТВ и радио ежедневно, ежечасно провоцируют агрессию, прямо или косвенно. Разжигая, подталкивая. Поощряя бездумие своих слушателей и зрителей, их скудоумие. Тех, кто призывает «спасти» соседнюю страну — по сути, от самой себя. Я слушаю этих людей, я понимаю, что они больны, и я не хочу иметь с этими людьми ничего общего. Как и с этим телевидением, и с этим радио.

Я не могу быть с теми, кто присвоил себе право говорить от имени моих погибших и выживших в войну родственников. Я не могу быть с теми, кто свихнулся на безжизненной и абсурдной идее «русского мира». Я даже не удаляю их из друзей в фейсбуке — потому что считаю происходящее с ними разновидностью временного помешательства, а безумие не лечится нажатием мышки.

Я хочу представить армию, но вижу зеленых человечков. Они все время стоят передо мной. И я ничего не могу с собой поделать. Я думаю о них каждое утро, поскольку первым делом интересуюсь новостями, а следом задаю себе вопрос — не сошел ли я с ума?..

Все это привело не к единению, а, наоборот, к расколу. К опустошению. Я онемел и оглох. У меня нет слов. Тем более — общих. Я больше не хочу делить этот праздник с кем-либо. Больше не хочу вас видеть и слышать. Мне остается только память, и я спрячу ее, увезу с собой — подальше от Москвы. Надеюсь, я проведу этот день в молчании — среди могил тех, у кого есть могилы. Эти камни только и могут быть правдивы сегодня. Я буду стараться быть правдивым, как эти камни. Я буду с камнями, но не с вами. С вами я больше не хочу.