Инициатива внедрения в Украине антикоррупционных судов вызывает необходимость теоретического и сравнительно-правового осмысления роли этих структур в современном мире. Это тем более важно в связи с тем, что полемика об антикоррупционных судах давно уже ведется, образно говоря, на «школьном уровне», когда сторонники и противники антикоррупционных судов обмениваются аргументами pro и contra в стиле, подобающем скорее жарким студенческим университетским дискуссиям, а не беспристрастному экспертному анализу. В каком-то смысле можно говорить, что спор идет в большей мере о «вкусах», спорить о которых, как известно, бессмысленно, нежели об объективных закономерностях развития института антикоррупционных судов на правовой карте мира.
Каково бы ни было мое эмоциональное отношение к данной модели судов, нельзя не отметить несколько закономерностей, которые уже давно констатированы в юридической науке и являются для автора этих строк своеобразными аксиомами. От них и следует отталкиваться.
Во-первых, антикоррупционные суды создаются в средне- и высококоррумпированных государствах Азии и Африки и почти никогда – в развитых европейских правопорядках (известное исключение составляют лишь Хорватия, Словакия и Болгария). Так, на сегодняшний день в мире существует 20 государств, в которых действуют подобного рода структуры. Однако примечательно, что за годы существования антикоррупционных судов ситуация в этих государствах, если отталкиваться от «Всемирного рейтинга коррупции», составляемого ежегодно Transparency International, радикально не изменилась, а в некоторых государствах (как, например, Словакии) даже ухудшилась. Все это не то чтобы дискредитирует саму идею создания антикоррупционных судов, сколько иллюстрирует ту мысль, что сами по себе темпы коррупции не зависят от процессуальной инфраструктуры, направленной на борьбу с нею. По всей видимости, рост или снижение темпов коррупции зависит от экономической ситуации в государстве, культурных традиций, мотивации правящих элит и т.д., а не от самого факта наличия отдельных трибуналов.
Во-вторых, чисто антикоррупционных судов, которые занимаются исключительно коррупционными преступлениями (пусть даже и в широком смысле этого слова) нет ни в одной европейской стране. Скажем, в той же Словакии Специальный суд действует не только по коррупционным, но и целому ряду иных отнесенных к его ведению тяжких преступлений (в их числе отмывание денег, терроризм, преступления против собственности и даже подготовка к умышленному убийству). В Хорватии, к которой, по мнению многих, должна стремиться наша страна (в том числе в плане оккупированных территорий Донецкой и Луганской областей, призванных повторить трагическую судьбу Сербской Краины), существуют Суды по противодействию коррупции и организованной преступности, которые занимаются в том числе киднеппингом, торговлей людьми, грабежами и многими другими преступлениями. Аналогичная ситуация складывается в Болгарии.
В-третьих, создание антикоррупционных судов, особенно в таких странах, как Украина или Кения (где будущих судей набирали по объявлению в местной газете) [1]имеет больше символическое значение, призванное продемонстрировать разрыв с прежней судебной системой. Не случайно в Европе для них даже специально выстраиваются новые здания, дабы судей не тревожили духи прошлого. Тем самым антикоррупционный суд является не столько правовым средством оптимального разрешения уголовных дел, сколько революционным инструментом, призванным переформатировать уголовную юстицию в те исторические моменты, когда возникает недоверие к профессиональному судейскому корпусу, ассоциируемому со «старым режимом». По этой же причине широко практикуется набор в антикоррупционные судьи работников не из числа коронной юстиции, а судей ad hoc из числа преподавателей юриспруденции, адвокатов и т. д., которые, рассмотрев конкретное дело, возвращаются к своим прямым функциональным обязанностям.
В-четвертых, антикоррупционные суды в силу сложившейся в развивающихся странах правовой культуры все равно рано или поздно упираются в классические для судебной системы проблемы или, по крайней мере, некоторые из них. Скажем, в Палестине антикоррупционные суды уже давно превратились в образец «конвейерного правосудия», где даже дела с высокой технологической составляющей рассматриваются в 10-дневный срок, и еще 7 дней дается на их обжалование безотносительно к существу дела, что, в свою очередь, ведет к повсеместному нарушению процессуальных прав подсудимых. Cловацкие специальные суды часто обвиняют в том, что они занимаются по преимуществу «мелкой рыбешкой» (в этой стране взяткой формально считаются даже 20 евро, переданные в знак благодарности лечащему врачу), не затрагивая интересы коррумпированных лидеров общенационального масштаба. В самом деле, по статистике лишь 3% осужденных этими судами нанесли ущерб более 5 тысяч евро.
В такой ситуации становится ясно, что вопрос о создании отдельных антикоррупционных судов не имеет никакого отношения к проблеме эффективности осуществления правосудия по коррупционным делам, борьба с которыми требует использования иных форм, многие из которых вовсе лежат за пределами правового поля. В самом деле, на определенных этапах своего функционирования они могут сыграть определенную позитивную роль, прежде всего за счет специализации судей на данной категории дел, улучшения материальных условий их работы, ужесточения процессуального законодательства в части уголовной ответственности лиц, подозреваемых в совершении подобного рода деяний, и т. д. Однако внедрение антикоррупционных судов, как показывает международная практика, само по себе не может искоренить коррупцию.